Шостакович: 15 кругов ада

Дирижер Александр Сладковский: Зощенко пишет о Шостаковиче как о «жестком, едком, чрезвычайно умном, сильном, деспотичном и не совсем добром...». А я, понимаете ли, не думаю о нем как о человеке живом... ДДШ — мессия, проповедник гигантских масштабов, но... не живое существо. Он лишь носил обличье человека, и гений его предусматривал контраст противоположных качеств — от тапера до небожителя. Человек в футляре, то есть в очках.

Роза Асадуллина, виолончель: В его 1, 2 и 3 симфониях до сих пор много непонятного. Обрывки мыслей какие-то. Как будто это не Шостакович... а Прокофьев!

Дмитрий Никитин, английский рожок: Я раньше вообще Шостаковича не понимал. У нас Серега Антонов, который валторнист, говорил: «Ну клёво же!». А я не мог понять — чем клёво-то? Рахманинов — широкая душа, поля, просторы, рожок к нему тянется, голову не грузишь; а здесь... музыка вся мрачноватая. С утра приходишь на работу в хорошем настроении, а уходишь... в приподнятом. Но сейчас в мозгу осел конкретно. Хотя и принудительно. Уже не такое грузилово. Но это еще не любовь, нет.

Айдар Багаутдинов, альт: Его симфонии — настоящий триллер, мало рассказать, что это были репрессии, что под окном ждал «воронок», а в коридоре собранный чемоданчик, и отсюда вся настороженность в музыке... Важно переводить его на нынешние страхи, это как язык современных «ужастиков» — вдруг кукла появляется во тьме на фоне молнии, глаза торчат, руки висят!

Елизавета Луценко, скрипка: Я из Донбасса. Раньше Шостакович мне не был близок, а сейчас, когда пришлось покинуть родину, прочувствовала его. Он созвучен переживаниям моего народа.

Дмитрий Любавин, туба: Я еще не остыл от него. Играешь одну симфонию — один мотивчик в башке сидит, потом переключаешься на второй. Под вечер губы — в хлам. У меня еще дудка новая, в смысле туба, — немецкая, 22 кг, настоящий «Мерседес» по качеству, но мы еще до конца не притерлись. Так что вечером надо разрядиться после Шостаковича. Диктофон выключите. Э-э... легкими напитками, без фанатизма. Нет, правда, с пивом аппарат (мышцы губ) быстрее расслабляется. Чтоб наутро эластичным был. Бутылочку перед сном.

Кирилл Газизов, фагот: Познакомившись с ним, я стал умнее. Насколько — сказать не могу. Это как в церковь сходить: чувствую, что сдвиг произошел, а какого размера — не знаю.

Таперский опыт: «Сегодня бы его назвали лабухом»

Николай Усанов, скрипка: Если сравнивать его музыку с кино, то это и комедия, и драма, и фильм ужасов, и историческая хроника.

Марат Волков, контрабас: Наверное, он все-таки темный автор... как лакмусовая бумажка. Как документальный фильм про то тяжелое время. Вон мой прадед зерно на телеге возил: мешки выгрузишь, что-то со дна наскребешь, какие-то крохи, и ночью печешь хлеб. Ночью, чтоб никто не учуял запаха и не донес. А как донесут — так и расстреляют.

Ольга Собянина, альт: То, что он несколько лет работал в кинотеатрах в качестве киноиллюстратора (а проще — тапера), разумеется, наложило отпечаток на его симфонии: именно из кино пришла эта дикая скорость восприятия «картинки»; и он с легкостью изображал впоследствии манифестацию, парад, глобальные катастрофы. По счастью, не все при жизни понимали язык Шостаковича. Потому он и прожил долго, почти 70 лет. А понимали б — что именно он вкладывает в музыку, — давно бы сгноили.

Дирижер Александр Сладковский: Сейчас бы его назвали лабухом, а раньше играть в кинотеатрах было целым искусством, и люди, которые владели импровизацией, по сути, владели миром. Хотя это адов труд, от этого можно было свихнуться.

Если бы он выбрал путь пианиста, то не стал бы композитором. Пианизм забрал бы его всецело.

Живой учебник, «написанный кровью»

Кирилл Каримов, альт: Я в 1986-м родился, Советский Союз ни в каком виде не застал. Поэтому для меня Шостакович — музыкальный историк, живой учебник. В нем нет полутонов. Конкретный, сильный по эмоции: либо это полный ужас, либо большой, в чем-то даже истеричный подъем духа.

Ольга Собянина, альт: Понятно, он — летописец советской эпохи. Но надо понимать, что в этот период (условно с 1917 по 1975 год, по смерть ДДШ) в СССР была сконцентрирована вся мировая модель развития, это был грандиозный планетарный эксперимент, и Шостакович полотно за полотном отписывал натурально и честно каждую его веху. И писал он кровью.

Ася Гареева, скрипка: Мы его понимаем лучше, чем современники, поскольку музыка ДДШ опережала свое время лет на 50. Слух инертен, тогдашним людям был непривычен стиль композитора-новатора. Сейчас же он идеально ложится на ухо.

Андрей Сушков, альт: Человек-парадокс. Честный, но при этом многое выдумывает, накручивает себя на ровном месте. Совестливый до крайности, поэтому не мог себе простить секундной трусости. Когда «черный воронок» забрал из его дома всех кроме двух семей и в очередной раз подъехал за порцией, Шостакович сел на чемодан и поймал себя на мысли: «Боюсь, что меня заберут».

Дирижер Александр Сладковский: Вот говорят — «он поддакивал советской власти». А что ему было делать? Свойство гения предусматривает мягкую силу, он — не железный дровосек, который всех посокрушает, не силач; Шостакович «принимает все к сведению», но не сгибается. Ну, смоделируйте ситуацию — что было бы, если б в 1936-м он сказал Совету народных комиссаров: «Да я в гробу видал все ваши статьи в «Правде», все ваши «Сумбуры вместо музыки»!». И?

...Он ел эту соль пудами. Его симфонии — это круги Ада, от Первой до Пятнадцатой, с монстрами и вампирами, Хичкок отдыхает. Если при Сталине в его опусах встает Сверхчеловек, то в финале 15-й или во Втором виолончельном концерте — лишь бряцанье костяшек, скелеты, тот самый сумбур, за который его гоняли всю жизнь.